Взаимодействие власти и фольклора
Как власти СССР контролировали развитие городского фольклора / Филолог Александра Архипова об исследованиях фольклора в СССР, программировании народного творчества и процессах над анекдотчиками
Почему в начале XX века в исследованиях фольклора акцент смещается с деревни на город? Как в 20–30-е годы советская власть исследовала фольклор и программировала народное творчество? Почему началась борьба с городскими текстами и преследования их исполнителей? На эти и другие вопросы отвечает кандидат филологических наук Александра Архипова. ©
Александра Архипова — кандидат филологических наук, старший научный сотрудник ШАГИ РАНХиГС, доцент Центра типологии и семиотики фольклора РГГУ.
Как понимали слово «фольклор» в начале XX века в Европе и, в частности, в России? Это было очень романтическое понимание, в духе немецких романтиков, что есть некоторый национальный дух, или дух народа, который разлит в сказках, в песнях, в балладах, и именно этот дух народа и есть настоящее национальное сознание. И дело людей, которых сейчас называют фольклористами, — ездить, в деревнях этот настоящий дух народа искать. Поэтому чем красивее песня, чем лучше сказка, тем лучше выражен дух народа.
Такое романтическое отношение к фольклору существовало в начале XX века. В связи с этим интерес к городу, к городским группам отсутствовал. Потому что это никакой не дух народа. Какой дух народа может быть в городской слободке? Конечно, это сломалось — ломалось медленно, но в какой-то момент произошел взрыв, который совпадает, конечно, с революцией в Европе, когда вдруг интерес к устным текстам, производимым людьми, становится социологичен, становится интересно, кто рассказывает и почему.
В некотором смысле этому помогает классовое учение, учение о классах. Возникает представление, что фольклор, некоторые устные тексты репрезентируют собой определенные группы — что вообще-то правда. Что если некоторые рабочие слободки поют и пляшут определенные частушки, которые нигде больше не поются и не пляшутся, то, значит, каким-то образом это отражает их собственные мысли, чаяния и идеи.
И такая простая, казалось бы, идея овладела умами, и акцент в изучении фольклора переместился с поэтических деревень и глухих лесов на улицы. Происходит чудовищный всплеск интереса к тому, что происходит в городе. В деревни, конечно, экспедиции ездят, сказки записываются, но интерес перемещается в иное пространство: начинают массово записываться городские частушки, песни. Известные собиратели былин говорят, что былины — это, конечно, прекрасно, но вообще надо ехать в детские тюрьмы и смотреть, какие альбомы там ведутся и какой фольклор в этих детских тюрьмах есть. Начинается изучение детского фольклора, этому уделяется большое внимание.
В этот момент — речь идет о 20-х годах XX века — социалистическая власть чрезвычайно внимательно относилась к этим исследованиям, поскольку видела за этим попытки проанализировать и описать голос бесписьменных культур — рабочих и крестьянских — и чрезвычайно приветствовала такого рода исследования. Это ширилось, популярность таких вещей росла. Был проект, например, первого российского гимна. После революции был устроен целый конкурс. Он должен был петься на мотив «Эх, дубинушка, ухнем!» или «Стеньки Разина челны». И это все было чрезвычайно актуально.
Но в какой-то момент в конце 20-х годов происходит резкий слом. Власти становятся абсолютно неинтересны эти эксперименты, и фольклорный фидбэк она получать не хочет. Наоборот, она хочет управлять этим процессом, то есть предоставлять «народу» готовые матрицы, по которым он будет это воспроизводить. (Попытки программировать народное творчество существовали и до этого, это не было изобретено советской властью. Советская власть очень хорошо это использовала.)
Потом они эти частушки исправляют, потому что дух народа не очень хорошо эти частушки складывает. Они их исправляют, дописывают свое и это издают. Третье издание — это написанные ими частушки по мотивам поездки в деревню, потому что, конечно, они напишут лучше. И четвертый шаг: эти частушки отправляются обратно в деревню с указанием, как их нужно петь.
Таким образом, складывается отношение власти и фольклора на рубеже 20–30-х годов. Плюс к этому наступает цензура, и начинается активная борьба с «бульварщиной, цыганщиной и музыкальным самогоном», как называл Главлит баллады и уличные песни, и любое проявление городских текстов, наоборот, не приветствуется. Понятно почему. Есть победивший класс, класс-гегемон, — это класс рабочих. Согласно теориям того времени, этот дух народа — фольклор — это стадия долитературная, дописьменная. Значит, существует только у отсталого класса, у крестьян. Поэтому класс-гегемон, класс рабочих, не может иметь никакого фольклора, потому что они победивший класс, они не класс отсталых. Поэтому все изучения, все исследования городских текстов полностью прекращаются. И сами тексты начинают уничтожаться. Например, в 1931 году в Донбассе были собраны альбомы работниц фабрик — такие альбомы, которые девочки вели в школах в 80-е годы, вели в 30-е работницы, — и их сожгли публично, было такое аутодафе.
Наступают 30-е годы, когда городской фольклор оказывается тотально под запретом. Уже готовые публикации уничтожаются, а власть пытается все контролировать. Существует замечательная переписка начальника Главлита с местным бюрократом на тему того, как им контролировать репертуар нищих певцов Нижегородской области. Традиционно нищие ходили по деревням и, прося милостыню, исполняли, например, духовные стихи. Главлит был страшно обеспокоен этой проблемой — как им контролировать репертуар. Не знаю, как они эту проблему решили, но в масштабах страны это решалось таким образом: в деревни отправлялись специально обученные фольклористы, они работали со сказителями, с исполнителями текстов, направляя их в правильное русло.
При этом власть сначала экспериментировала на частушках — упомянутый уже проект с поэтами есенинского круга. Но частушки были не очень популярны. Потом стали возникать сказки о Ленине, и самый массовый проект — это, конечно, так называемые новины, то есть былины о Сталине, Ленине и других деятелях большевистской партии. Строилось это таким образом: обученный фольклорист ехал в деревню, готовил сказителя, показывал вырезки, изучал матчасть, биографию, а потом сказитель это исполнял при большом стечении народа. Это публиковалось, издавались тома этих новин. Пик издания приходится на 37-й, 39-й и 40-й годы.
Таким образом, эксперимент в масштабе страны — особенно хорошо он шел в Казахстане, Таджикистане, на Алтае — был популярен в 30–40-е годы, к 50-м годам он пошел на спад, и в 60-е годы были мельчайшие элементы. Больше советская власть фольклором не интересовалась, хотя городские исследования были по-прежнему под запретом.
Возвращаясь к 30-м годам: власть уже интересовалась фольклором и в практическом ключе. С 1921 года создается служба наблюдения за гражданами, и каждый уполномоченный по району должен был предоставлять так называемые сводки о настроениях. К 1924 году эта система оперативно покрыла почти всю страну, и к концу 20-х годов из каждого региона страны поставлялись — иногда в случае необходимости два раза в день — сводки о настроениях.
При этом, видимо, собирали информацию по определенным анкетам. Возможно, в создании этих анкет участвовали фольклористы. Это были, конечно, как бы секретные агенты, которые буквально подслушивали на заводе, что говорят рабочие по поводу смерти Ленина. Поэтому мы знаем такое количество анекдотов, частушек, песен, сохранившихся в архивах ФСБ.
В 1929 году пошли слухи о том, что за это арестовывают, но по крайней мере первая волна арестов, репрессий — это 1925–1928 годы — была не очень значительной. Но в 1934 году, после убийства Кирова, начинается действительно волна против так называемых анекдотчиков, которая к 1937 году достигает своего пика. Анекдотчиками называли людей, которые были арестованы за рассказывание не только анекдотов, но и частушек, песен — любого антисоветского фольклора, который вначале именовался контрреволюционным, а в середине 30-х — антисоветским.
Анекдотчиками стали наполняться лагеря — так много, что в 1937 году была издана специальная инструкция, которая предписывала разделять тех, которые действительно рассказывали крамолу против Сталина, и тех, кто просто пошутил и спел песню. Людей продолжали арестовывать за анекдоты вплоть до хрущевского времени, и в хрущевское время такие случаи еще существовали.
Исследование того, о чем я рассказала, на самом деле не так просто, как кажется. Архивы ФСБ закрыты. Они были открыты в 90-е годы — кто успел, тот молодец. Сейчас приходится пользоваться тем, что опубликовано. Конечно, если вы знаете какие-то внутренние ходы, то вас туда пустят, но вот с улицы не пускают. Лично мне архив ФСБ отказал, сказав, что у них нет таких материалов, что это чистое вранье.
Нам помогают бывшие локальные партархивы, которые этими данными располагают. Также какие-то материалы есть в российских архивах. И дальше приходится читать. Это очень тяжелое чтение: вы читаете дела заключенных, в которых подробно рассказывается, за какие анекдоты их посадили. Очень много было фальсифицированных дел. Когда определенный городок должен был выполнить квоту на посадки, то арестованным предписывалось рассказывание одного и того же анекдота в массовом порядке.
При этом постоянно в текстах сталкиваешься с ситуацией табуирования имени Сталина, Ленина и других вождей. Кроме этого, возникает вопрос статистический. Например, рабочий Иванов из Железногорска рассказал анекдот или спел частушку. Это популярно было? Он это один придумал и рассказал, или это вся страна в этот момент делала, или, может быть, вообще следователь придумал? И западные исследователи, и наши исследователи, которые пишут, что массовые настроения того времени отражает частушка, всегда стоят перед проблемой: так ли это? Потому что можем ли мы говорить, что один текст позволяет судить, что, действительно, все в этом году пели или рассказывали этот анекдот или частушку? Это действительно большая проблема, которая стоит перед исследователями.
